П. Ген

Отзыв первого читателя

    ...Давно не получала такого удовольствия.
    Вот сейчас попробую благодарно откликнуться потоком сознания, разбуженного вашим мемуаром:)
    Мы жили на углу Ленинградской и 28 июня, в саманном доме. Кажется, там была во время войны конюшня, потому что во дворе под старыми акациями росли шампиньоны, и мама добром ту конюшню поминала. Если не ошибаюсь, отец согласился жить в этой развалюхе из-за близости госпиталя. Его часто вызывали ночью к больным. Госпиталь был переведен после войны из Вены. Близко - Западный вокзал, именно к нему направлялись жуткие черные фургоны с вывозимыми людьми. Я помню лицо отца - помертвевшее. Он ведь пережил 37-й год и спустя годы вспоминал, что абсолютно все командиры выше командира полка были расстреляны. А комполка был Баграмян, впоследствии маршал, с которым они тогда жили в одном дворе.
     Мама была смуглой, похожей на еврейку. Более того, ее часто принимали за Гамарник, была такая докторша в Бельцах. А еще в магазинчиках спрашивали доверительно: "Вы - наша?" и доставали что-нибудь из-под прилавка. До войны она жила в Чернигове, Житомире и хорошо знала провинциальную еврейскую среду, праздники и кухню. И много библейских историй знала. Очевидно, что-то в ее поведении позволяло не считать ее чужой (в отличие от выкрестов, которых не любили).
     А из-за папы поспорили два парикмахера - еврей он или нет? Между прочим, на бутылку. Он хорошо знал австрийский диалект немецкого и понимал идиш. И ценил юмор, сам к нему был очень склонен. И был меломаном. И врачом. Внешне напоминал поэта Луговского. Тут задумаешься.
     Когда я вышла замуж за еврея, все папины коллеги в Кишиневе, те самые, что учились еще в Яссах и Бухаресте, облегченно вздохнули: не ошибались.
     Из родительских разговоров помню фамилии некоторых бельцких врачей: та же Гамарник, акушер-гинеколог Даскал, хирург Калихман, прославившийся тем, что удалил из желудка какой-то девицы проглоченную вилку (sic!), терапевт Паверман.
     Военные врачи: Тайц, Вельтер, Рогозный. Последние два потом жили в Одессе. Тайц долго еще работал в Бельцах. Боря Тайц был другом моего брата, они учились в 6 школе.
     Брата из школы выгнали из-за карикатуры на учителя по фамилии (или кличке?) Фрукт. Рисунок приклеили к оконному стеклу учительской. Эта карикатура у нас сохранилась, как и зарисовки с натуры в альбомчиках брата: кэруца с бочонком вина, пьяненький продавец в кептаре, кушме и постолах. Есть еще жуткий набросок: крыса на столе рядом с хлебом и коптилкой. Тоже с натуры! На нашем столе! Нечто вроде Кетэ Кёльвиц.
     Историк Яков Наумович учил брата, сестру и немного захватил меня. Он говорил, что сестра - чудная девочка, "ей надо быть юристом". И глядя укоризненно на меня: " а эта, как брат, все вертится и шутит!
     Брат закончил школу на Украине, у бабушки.
     Доуэ рубле бульбешка! Это призывный базарный крик продавца мититеев (маленьких мясных колбасок, жаренных на гратаре).
     Вокруг нас в больших дворах жили еврейские семьи, вернувшиеся из эвакуации. Я помню еврейские свадьбы с балдахином и торопливые похороны. И долгие сидения на полу после похорон. И Пурим с умэнташн и Кучки (обязательно с дождем). Черт, что в голове держится! И сливовое повидло с маслом и орешками! Сваренное во дворе в казане на кирпичиках!
     Рядом с нами построила дом молдавская семья Гыцу. Один из детей, горбун, стал очень хорошим глазным хирургом. Были в этой семье и учителя молдавской школы. Я дружила с их младшими детьми Мелу и Милуцей. И впервые от них услышала о проблеме румынского языка. Давняя, давняя проблема, не сейчас родилась.
     Из учебных заведений был еще ФАШ (фельдшерско-акушерская школа). ФАШ дал дорогу очень многим известным сейчас медикам Молдавии.
     Через дорогу, за высоким забором жил крепкий хозяин Уманский. Мама у него покупала мясо и разнообразный ливер, сама делала домашнюю колбасу. Она была прямо профессиональным беженцем от всех революций и войн и все умела делать.
     Тут я тоже вспомнила Керсновскую: она писала, что для офицерской жены сделать куриный бульон - это просто сварить курицу в воде...
     Маслозавод уже был - чищеные семечки у теток на углу, макуха, шелуха на растопку.
     Землетрясение помню - я сидела у мамы на коленях, она так со мной и выскочила на улицу. Еще из стихий: метеоритный очень яркий дождь, жуткие грозы с ливнями (в одну из них прямехонько на меня обрушился кусок потолка и поток воды), зарницы (все небо освещается, грома не слышно, дождь где-то далеко). И страшные рассказы военных о землетрясении в Ташкенте и цунами на Курилах. Близко был военный аэродром, а общежитие летчиков рядом с госпиталем. Один из первых реактивных самолетов врезался в холм, летчики погибли, их торжественно и многолюдно хоронили мимо нас.
     Слово "дистрофик" было очень привычным.
     Жизнь проходила под муштру солдат и пение строевых песен на плацу: непобедимая и легендарная…! Там же, на плацу, жили мои первые звери: разнообразные муравьи. А мои первые книги были в библиотеке Дома офицеров.
     Каждый день без двадцати семь? Восемь? - одни и те же лирические песни по радио: то ли луковичка, то ли репка, то ль забыла, то ли любит крепко….
     А днем без двадцати двенадцать – гимн демократической молодежи.
     А из репродуктора на Доме офицеров: помнишь, мама моя, как девчонку чужую…
     Морозы были крепкими, мама приносила отогревать замерзших птиц. И приводила замерзающих людей. Так она спасла несколько человек. И откормила (у нас был папин паек). Языка не знала, как объяснялась, не знаю. Через пару лет у дома остановился грузовик, с него сгрузили арбузы - полный кузов! Мы их ели чуть ли не до зимы. Это был подарок одного из спасенных мамой крестьян.
     Теперь о школе: говорили, что первый камень был заложен будущим королем Михаем. Я тоже хорошо помню гладкие серые в крапинку полы с черной полосой посередине и арочные окна. Увиденная потом, через много лет, штукатурка поверх красного кирпича меня разочаровала. Почему-то вспомнила: у меня была замечательная ручка из серебряной скани с эмалью. Ее, забытую в классе на пять минут после уроков, стащил взрослый дядька из вечерней школы.
     Отчество Дитятиной, по-моему, Арфимьяновна. Но не настаиваю, хотя иначе не слышала.
     Она была похожа на кабинетные часы. Моя сестра боялась ее, как огня, и не зря, увы: жестким человеком была З.А. Дитятина.
     Через несколько лет на фабрику в Кишиневе, где начинала работать после школы моя сестра, с экскурсией бельцких учителей пришла З.А, сестру узнала, была любезна, произвела впечатление очень больного человека и вызвала жалость.
     Из остальных учителей помнятся математик Рахиль Яковлевна, и физкультурница, которая меня однажды поразила юбкой-брюками, взмахнув ногой. Еще учительница химии и биологии (ой, да не бабушка ли это, свят-свят?) по прозвищу Хламидомонада, это название зеленой водоросли. И моя учительница Магдалина Николаевна, мне она казалась очень красивой. Возможно, из-за имени. А еще развеселая Галина Михайловна Михашонок, которая бегала на танцы. Она, как выяснилось, еще в школе была влюблена в моего брата и делала мне послабления. Это уже в последний мой год в Бельцах. С ней я потом встречалась в Кишиневе: она стала толстенькой, но осталась такой же смешливой.
     В Доме пионеров помню какую-то тонную даму, учившую меня читать стихи с выражением, очень мешая показом внешних приемов. У нас была девочка, которую эта дама очень любила и научила как-то нетипично радостно и даже возвышенно читать про Ваньку Жукова.
     Сомневаюсь насчет кишиневского театра оперетты. Никогда о таком не слышала.
     Был оперный театр, если не ошибаюсь, он открылся «Евгением Онегиным». Мама была счастлива. Очень удачный Онегин – Фоменко потом умер от рака легкого очень молодым. А позже в «Риголетто» молодой тенор дал петуха, мама все сокрушалась: сидит за кулисами сейчас и плачет от огорчения, наверное.
     В Бельцы приезжал и грузинский танцевальный ансамбль, наделавший много переполоха среди дам.
     Еврейские песни я помню из Бельц. А потом уже слышала Михаила Александровича, у которого был замечательный голос кантора. Кажется, он уехал в Израиль.
     Официальными праздниками были выборы: с шести часов утра музыка, салют, концерты на участках. Пел молодой Георгий Ешану:
    мэй, фемее, мэй, невастэ,
    чине бате ла ферястрэ?
     Странный отзыв получился, как монолог в купе долгого поезда.
     ...Что ж, спасибо за пробужденные воспоминания. Глубоко они были спрятаны, и не думала, что пригодятся.
     Все верно в ваших записках. Свидетельствую с глубоким почтением.
    
    
Впервые на сайте Солнечный Остров