Стефан Садовников

Город, которого нет...

Бельцы (триптих). 165х55 см. 1977 г.

Это было фантастическое путешествие
малыша родившегося,
а потом заново вернувшегося
в свой родной городок
На его месте мог быть любой из нас,
Которым выпало горе и счастье
родиться, прожить
и все-таки остаться
несмотря ни на что
ребенком, влюбленным в свой городок

С чего начинается город?
Одни ответят, что с главного собора.
Другие скажут, что с центральной площади.
Некоторые - с памятника в виде вождя или танка.
Кто - с колокольни, кто - с крепостных стен.
Ценным ответом может стать - родительский дом.
И у каждого обязательно найдется свой внутренний азимут определения точки, с которой начинается его город.

А я вам предлагаю -вокзал, с которого началось мое познание мира под названием «Бельцы».
И этот маленький «Западный» вокзал станет для меня главной вехой и ориентиром, с которого начнется и продолжится линия моей судьбы.
В 49-м с этого вокзала меня годовалого эшелон увозил на вечную ссылку в сталинскую сибирь.
Он же в 56-ом встречал меня маленького «врага народа», увозил и привозил меня из армии.
Вокзал был свидетелем моих бесчисленных проводов друзей и приятелей, уезжавших навсегда…
А в 70-х он устал считать мои поездки в столицу, куда я безрезультатно возил вязанками свои холсты, чтобы доказать свое право называться художником.
Этот «Западный» занюханный вокзальчик, специально построенный для публичных бесконечных встреч и разлук, радости и горьких слез, стал мне вратами познания моего города, мира и людей.
С чего начинается город и где он заканчивается -этот вопрос за годы моего взросления оставался открытым.
И лишь тогда, когда меня, вынужденного покинуть его, продолжал по жизни сопровождать бесконечный стук вагонных колес, заставляло входить и выходить из множества городских ворот, я вдруг осознал, что от своего начала мне никогда и никуда не уехать…

Как ты думаешь, с чего начинается город? - спросил автора малыш

В те далекие годы, крохотная, мощеная булыжником площадь малого ЗАПАДНОГО вокзала, за исключением времени прихода нескольких поездов, была всегда пустой и тоскливой…
Иногда сюда забредали бездомные собаки, подвыпившие солдатики, болтающиеся в увольнении, и здесь же разворачивался автобус №1, чтобы уйти к другому большому вокзалу -СЕВЕРНОМУ.
Тут же стояла пивнушка и скучный приземистый продмаг, на углу которого всегда можно было купить вкусные, вынесенные прямо с МАСЛОЗАВОДА, жареные семечки. Торговал ими угрюмый с костылем безногий инвалид, сидевший на укороченной табуретке. Перед табуреткой, прямо на асфальте находились три, почерневшие от грязи и времени, сумки, заполненные жареными семечками разных сортов и стаканами для развеса.
А в нашем городе все прогулки и гуляния без семечек не проходили. Напротив торговца, у вокзала, возвышалось громадное деревянное сооружение, напоминающее по форме скворечник, со ступеньками к окошку, в котором стояли большие стеклянные трубки, заполненные разноцветными сиропами, а между ними размещался большой кран, разливающий газводу. За трубками виднелось широкое и добродушное лицо газировщика, а от него, как водится, начиналась улица 28 июня.

Вот она его, малыша, и повела от дороги железной, по дороге жизни...

Левая сторона этой улицы заставлена домами, а в глубине, за домами, был небольшой старинный СТЕКЛОЗАВОД.
И если свернуть влево мимо него, то можно было оказаться перед кладбищем 19 века, совершенно запущенным и заросшим, с очень красивыми надгробиями из камня и кованого витого железа. Пройдя его насквозь, можно было выйти на ул. Артема, прямо к воротам засекреченного военного завода.
Кладбище было полностью уничтожено в 60-е годы под новые заводские корпуса. Со стороны ул. Артема позднее на месте кладбища создали Мемориал погибшим воинам на полях Великой Отечественной. Странно, что один мемориал создали, а другой уничтожили, как-будто они не могли существовать вместе.
Правая сторона 28 июня начиналась с ДОМА КУЛЬТУРЫ Масложиркомбината, далее стоял военный ГОСПИТАЛЬ, стадиончик СПАРТАК с открытым бассейном и ДОМ ОФИЦЕРОВ (бывшее дворянское собрание), в котором ежевечерне крутили кино, танцы и любовь, где местные девицы по уши влюблялись в хорошеньких солдат и заезжих бравых офицеров...
Ах, сколько девичьих сердец там было разбито-покалечено!
Эта улица 28 июня, петляя, тянулась почти что до района, называвшегося в народе Кишиневским мостом. И вот он, малыш, остановился на перекрестке с улицей Ленинградской. Справа, на углу за перекрестком, виднеются монументальные действующие военные КАЗАРМЫ еще Николаевских времен, далее ТИПОГРАФИЯ с издательством газеты «коммунист», а там снова перекресток, и уже с самой главной и центральной улицей имени вождя.
И там же, на том перекрестке - любимый КИНОТЕАТР ПИОНЕР. Обок кинотеатра стоял величественный и красивый СОБОР святых Константина и Елены, превращенный в краеведческий МУЗЕЙ.
Куда идти дальше?
Направо свернешь -в пыльную и скучную промзону попадешь. И пошел он налево, на встречу со своим городом...

С чего же начинается этот загадочный город - думал малыш. Он останавливался почти что у каждого, красивого на его взгляд, дома и подолгу им любовался. Глаза его с любопытством перетекали с окон на крышу.
С крыши его глаза перескакивали к балкончику, застревая на шикарной даме, курившей папироску, насаженную на длинный мундштук, которая громко, на всю улицу, прокричала - Что ты тут все разглядываешь? Не обратив внимания на окрик, взгляд малыша выпал с балкончика к угловой двери, обозначавшей стык улицы Ленинградской с улицей Хотинской.
Очаровавшись дамой и домом, его глаза продолжали путешествие в будущее, которое пока еще не имело судьбы.



Пройдя дальше, он увидел еще один дом с угловой дверью.
Да – сказал автор малышу – там, до его разрушения в 70-е годы, размещался магазин БУКИНИСТ. А в этом магазине работал маленький человечек по имени Аркадий.



Всегда чрезвычайно аккуратно одетый, с аккуратной прической, вежливый и внимательный, он всегда был рад встрече посетителя с книгой.
Аркадий слыл большим ценителем живописи (альбомной, другую вряд ли ему удавалось посмотреть). Очень любил иллюстрации художника Марка Шагала, и когда о нем заходила речь, продавец закрывал глаза, вожделенно и негромко произносил: «О-о-о... Шагаль!...»
Именно так -Шагаль...!
Над этой дверью БУКИНИСТА виден удлиненный стильный балкон. Там жила некая светская дама. Поговаривали, что она -бывшая оперная певица. Иногда с этого балкона раздавались звуки фоно и голос женщины, поющей классические пассажи. Ну, чем не Европа? О, Pari!...


Какой удивительный дом жил на этом перекрестке улицы Ленинградской с Достоевской. Днем он монументально-красивый с навершием, напоминающим подобие короны, а ночью просто неузнаваемо волшебный! – заметил про себя малыш. У балкона вырастали длинные колонны, подымающие его в бессарабский жаркий вечер, словно вынуждая подсматривать за неспешными величественными прогулками принаряженных горожан и свиданиями вечно нетерпеливой юности.



Какая улица живая!
Наверно здесь живут цветные сны!
А он, еще не понимая,
заметил, что дома грустны,
как-будто бури ожидая...

Эта улица была деловым центром портных, модельеров, аптекарей, парикмахеров и продавцов – подсказал автор. Местечковый «СИТИ-ЦЕНТР»!
Достоевскую улицу снесли практически всю и навсегда разгладили ее на плоскости земли. Осталась в живых одна старушка ОКТЯБРЬ, которая до войны тоже выполняла функцию гостеприимства, в ней же с левого торца размещалась кафе-пивнушка, прозываемая в народе «Вертолет» из-за того, что там подолгу засиживались летчики, летавшие на 12-местных «кукурузниках» до столицы и обратно.



Там, где обозначен человек в шляпе – заметил автор малышу – была остановка автобуса №10, который соединял центр города с новыми ШЕСТЫМ и ВОСЬМЫМ кварталами.
Наглядевшись, малыш двинулся по Достоевской. Слева, прилепившись друг к другу, выстраивался ряд ателье, магазинов, и среди них со своей облезлой дверью втиснулось даже общество служебного собаководства. Далее шли несколько домов до самой центральной городской улицы.
Весь этот ряд обрывался у самой площади, у нового ГЛАВТЕЛЕГРАФА.

В 50-х годах, на месте ТЕЛЕГРАФА, было земляное возвышение, засаженное цветами и клумбами, а посреди клумб, на небольшом пятачке, стояли по кругу четыре громадных щита, возвещавших о социалистическом соревновании четырех самых больших городов республики – услышал малыш рассказ автора. А далее, ближе к ДОМУ ПИОНЕРОВ, стоял небольшой центральный киоск ГАЗЕТЫ – ТАБАК, прилегающий к площади. Продавщица газет-папирос была невысокого росточка темноволосая с проседью евреечка, почему-то с очень смугло-землистым лицом и с бесконечной папиросой в зубах. Она могла, не выпуская изо рта папироску и с абсолютно каменным выражением, выдавать товар, отсчитывать сдачу, и вести с вами неспешную беседу о погоде, бешеных ценах на рынке и появившемся и тут же пропавшем дефиците. Говорила она, пыхтя папироской, красивым низким контральто: «Молодой человек, зачем вы курите? Это же вредно для вашего здоровья!»
И можете себе представить в тот момент выражение этого молодого человека!

Малыш улыбнулся рассказу, остановился и посмотрел на открывшуюся панораму. Перед его глазами через улицу возник центральный ГАСТРОНОМ, а слева открылся уютный сквер, прилегающий к площади. Сначала он повернул по улице направо, и остановился, заметив красивый дом аптеки №7, покрашенный зачем-то в кумачево-кирпичный цвет.


Налюбовавшись покраской аптеки, он перешел улицу и двинулся к ГАСТРОНОМУ, за которым виднелся старый наполовину деревянный городской ДОМ КУЛЬТУРЫ с каким-то текстом, призывающим кого-то идти вперед к всеобщей победе над чем-то.
Он завороженно посмотрел на гастроном, на стенке которого висели громадные круглые уличные часы, на которых стрелки показывали остановившееся время.
Витрины гастронома ломились фруктами, сластями и прочими мясными изделиями. Сглотнув слюну, он отвернулся от витрины и увидел огромную желтую бочку с надписью КВАС.


У бочки сидела скучающая тетка, она веером разгоняла духоту, мух, пчел и ос, а поодаль от нее стоял, такой же, как он, мальчик с маленьким великом. Вот бы мне такой! - воскликнул про себя малыш.
Очень жарко летом в центре бессарабского городка в безветренную погоду. Малыш, зажмурив глаза от удовольствия, залпом выпил большой бокал кваса.
Затем глаза его посмотрели вдаль и взлетели над просторной площадью. Он не выдержал и помчался, что было сил навстречу…

Автор улыбнулся и увидел, как на площади появились две урчащие поливалки, радужно разливающие искрящуюся на солнце влагу в пространство. Бегущий малыш сверкнул в этом извержении воды и словно испарился из виду.
Поливалки достигли автора и он, оказавшийся между ними и обливаемый брызгами, вдруг вспомнил об одном своем незабываемом впечатлении…
Встающее солнце на крышах, и влага ночного дождя, и город виднеется в лужах, и город в них будто застыл. И словно бы фотки на память тогда он нам всем раздавал …



В конце площади возвышался, словно остров, небольшой, старинный, очень компактный и красивый уголок города с уютным маленьким сквериком. За сквериком мерно гудел городской РЫНОК, заполненный голосами и выкриками: «Живая рыба!», «Посторонись!», «Точим ножницы и ножи!», «Вечные иголки!», тонувший в горах фруктов и овощей, и где можно было прямо на рынке сфотографироваться «На долгую память», засунув голову в специальное отверстие ширмы, на фоне диких гор, невероятно странного свойства и цвета. И ты на фото, раскрашенном жутким анилином, получался с туповатой, слегка перепуганной улыбкой от окрика фотомастера, в огромной папахе и бурке, сидящим на неком лошадоподобном животном!



Левая сторона этого квартальчика, являвшейся улицей Горького, и пересекавшей площадь, начиналась угловым зданием, в котором размещался старый центральный УНИВЕРМАГ, забитый всякой всячиной от пола до потолка и переполненный желающими поглазеть на мир, да себя показать.
…И лишь только одинокий тайный службист двигался в другую сторону от своего народа…

Правая сторона квартальчика начиналась с углового дома, в котором на первом этаже был знаменитый 30-й магазин.



Далее следовали: ТКАНИ, МЕБЕЛЬ, ЭЛЕКТРОТОВАРЫ и заканчивалось пересечением с улицей Свободы.
Этот самый центр города, выстроенный в стиле MODERN, где проживали большие магазины с ювелирными украшениями, радиоаппаратурой, фототоварами, дорогими сигарами и изящной галантереей, навсегда очаровал малыша.
Здесь же стоял главный КИНОТЕАТР и прелестный ДРАМТЕАТР с архитектурой вполне европейского стиля.
Пойти в театр считалось высшим шиком!
О тех, кто был замечен на спектакле, потом весь город говорил – Это вам не на базаре стоять!



А какой был магазин КНИГИ! Там по знакомству можно было купить практически любое дефицитное издание.
Позже книги вывезут и заполнят помещение буфетом со столиками и стульями, соками, водами, пирожными и конфетами. Сколько осчастливленного детства входило туда, и сколько невинных слез было пролито у тех, кого с трудом и покрикиванием волокли мимо запахов сладкого счастья!
А напротив этих зданий стоял и заманивал к себе зевак и гуляющих, очень маленький, уютный и прелестный СКВЕРИК - уголок отдыха треугольной формы – со скамейками, цветниками, кустами сирени. Ах, этот скверик с павильончиком «поговорить-выпить-перекусить» – вечное место отдыха и встреч деловых и любовных, свиданий и вздохов...

И кому, вы мне скажите, помешал этот красивый квартал? – вздохнул автор, поглядывая на восхищенного малыша, который, еще не догадываясь о будущем его исчезновении, беззаботно ходил и беззаветно влюблялся в свой центр.



А вот и уголок улицы Свободы. Забавно и странно было читать это название, приколоченное на домах, когда никакими свободами, кроме обязанностей и долга, простой человек попросту не обладал...
Облада, облади,та та та тааааааааааа! та та тататата та! – вдруг понеслось из пространства какого-то освещенного окна, и малышу казалось невероятным слушать на Свободе музыку другой свободы….
Пройдя по Горького и свернув на Свободу к задней части рынка, малыш остановился.



Долго смотрел на громадный двухэтажный неказистый дом, и не мог понять - что случилось с его угловым балконом. Место над угловой дверью зияло какими-то тяжелыми кусками рельс, на которых еще недавно жил себе балкончик, да сплыл. Балконная дверь была замурована накрепко и неаккуратно.
И балконы, как птицы, умеют переживать чувство полета – подумал малыш. А если долго жить на балконе, то иногда забываешь, как надо ходить по земле. Может, просто он улетел - утешал он себя.
Он повернул свой взгляд на другую сторону улицы Свободы и обомлел!



От него, в противоположную сторону, почти взлетая к облакам, медленно, с зонтиком, как с летательным аппаратом, шла юная дева....

Да, теперь я понял, почему улица так называется - воскликнул про себя малыш. – На ней свободны только те, кто ни к чему не привязан!
Балкон, не привязанный к рельсам - улетел!
Юная дева, ни к кому не привязанная, - тоже свободна


Грязноват, пылен и облуплен местами наш городок. А в дождливые долгие осенние дни, просто устаешь мыть и чистить обувь да штаны!
А что, если всем вместе собраться и отремонтировать, да помыть его, да покрасить - что получится?
Малыш улыбнулся, ладонями прикрыл глаза, окунулся в фантастическую с радужностью темноту своих глазниц и стал считать до десяти. А вдруг он, пока мои глаза закрыты, просто исчезнет? - испугался он и быстро разомкнул веки.
И увидев, не поверил самому себе.
Так вот он, каким может быть? – невольно воскликнул малыш.



Но видение, повиснув в его глазах, еще не отошедших от радужности недавней темноты, мгновенно испарилось…
Побродив по нижней части центра, по останкам улицы Горького, которая в городе располагалась фрагментарным полукольцом от ДВОРЦА ПИОНЕРОВ и до РОДДОМА и огибала нижнюю часть парка, малыш остановился и увидел сгрудившиеся встревоженные дома.
В некоторых из них явно отсутствовали признаки жизни.



Там уже давно не жили. Куда же люди подевались - подумал он и вдруг непонятно откуда послышалось:

В пыль детства пряталась жара, грязь источала холод.
Полуфронтоны на домах обозначали входы.
И кисли варевом дворы, а из просевших окон
звучала музыка навзрыд про чей-то нежный локон.
В том городе я много лет подкрашивал сюжеты...
Вот в этом доме жил Поэт, на смерть писал сонеты.
Напротив, в доме без окон, за беззащитной дверью,
творил Художник свой закон о доброте и вере.
А в переулке у пивной, где был когда-то скверик,
любовь крутили в выходной провинциально верно.
Висели в городе часы с одной минутной стрелкой,
дряхлело время чистоты, и жизнь казалась мелкой…
Давно в том городе нас нет, разъехались по свету...
Прости меня, мой город-свет, светивший безответно.

Медленно он двинулся обратно к центру, прошел по улице Свободы, постоял у этого выбеленного грустного дома. Почему он так грустит - чуть ли не вслух спросил малыш. Кого он потерял?


Малыш снова вышел на площадь, и еще долго любовался этими навсегда прижавшимися разновысотными двухэтажными зданиями.



Погуляв по площади, он увидел одиноко бредущего куда-то то ли сумасшедшего, то ли ПОЭТА, едва слышно читавшего самому себе:

вы украли у солнца ломоть,
души вы растоптали в снегах,
вам бы жалом холодным колоть,
чтоб вокруг – холода, холода...
что вам – сердце разбить на ветру?
что вам – ночь растянуть навсегда?
может быть я еще поживу?
но вокруг – холода, холода

Затем, пройдя по Театральной улице мимо шестой ШКОЛЫ и задворков ДРАМТЕАТРА, малыш оказался на Ленинградской, у магазинов «ОВОЩИ-ФРУКТЫ» и «ПИВО-ВОДЫ».



И повела его Ленинградская улица мимо своих домов, невольно вынуждая постоянно останавливаться и всматриваться в каждый изгиб фронтонов, пилястр, колонн и полуколонн, разнообразных старых покосившихся дверей и балкончиков с отсутствующими деталями декора.
Он шел мимо бывшего старинного БАНКА, построенного в мавританском стиле, мимо дома с паспортным столом, мимо двухэтажного здания, в котором соседство отдела МИЛИЦИИ и ПОЛИКЛИНИКИ вызывало определенные чувства комфорта.
В его глазах проплывали одноэтажный красавец-дом старой центральной ПОЧТЫ с запахом сургуча, магазин школьной КНИГИ с нелепыми высокими и тонкими колоннами и высокими ступенями, маленький домик-магазин ХЛЕБ, здание вечерней ШКОЛЫ №2.
На перекрестке он свернул на Хотинскую.
Малыш медленно шел по милой и кроткой Хотинской.



Остановился и увидел у ХУДФОНДА двух друзей по искусству и судьбе. Они стояли, озираясь по сторонам, чтобы понять вообще в какую сторону им себя направить. Автор смотрел на малыша, разглядывающего город, смотрел и думал: Вот стоит еще наш городок, живут улицы, по ним еще ходят очень много друзей и знакомых. Пока еще можно запросто встретить и встретиться с кем угодно. Еще есть с кем посидеть на кухне и поговорить «за жизнь».
Еще есть с кем поделиться, отсыпав друзьям горсть своих бед и проблем.
Еще есть счастливая возможность взрослеть и медленно стареть в кругу своих бесчисленных друзей, и до боли знакомых и любимых, улочек и домов!
Но что же такое в мире случилось, и откуда могло задуть таким жутким смертельным ураганом, после которого вскоре не останется и следа от того давно сложившегося прелестного городского центра? Это какой силы должен был произойти взрыв, чтобы вырвало с корнем не только фрагменты улиц, группы и кварталы домов, но чтобы вместе с этой городской катастрофой навсегда исчез из города и определенный слой населения, без которого ему повзрослевшему малышу жить станет просто тоскливо, а потом и невозможно.

Мысли его путались между реальностью и смутными знаниями наступающего будущего.

А может катастрофа уже произошла,
а ему достался великолепный в полную и неотразимую силу город-мираж?

В это время малыш пристально вглядывался в деревянную конструкцию, напоминающую декорацию ковбойских фильмов, павильон ШАШАЛЫЧНАЯ, от которого веяло какой-то призрачностью и недолговечностью…



Затем он перевел взгляд на соседний грустный дом, в котором некогда проживал СТУДЕНТ ГРИША, который давно отсидел за желание покинуть страну, и все же, как очень многие, укатил навсегда, оставив малышу образ ВЕЧНОЙ ДЕВОЧКИ, ждущей свое не пришедшее счастье.
А может это город-мираж?
Хотя вон еще ходят люди по мостовой, чего-то искоса поглядывая друг на друга, толи от любопытства, толи от острой любовной недостаточности…
Мысли малыша все более путались.



Не заметив, дошел улицы Артема. Перед ним стояли два покинутых дома, влюбленных друг в друга и постаревших, с потускневшими окнами и с перекошенными дверями, из которых уже никогда не будут входить-выходить их прежние хозяева.



Размышляя о влюбленных и опустевших домах, он вспомнил, что проходил мимо РОДДОМА. И думалось тогда – сколько же малышей через пространство этого дома приходили в наш город, вырастали, влюблялись и разлетались по миру, почему-то не находя в нем себе места.



у одиночества –
ни знака, ни судьбы.
настигшего оно определяет
предчувствьем плахи
на глазах толпы,
предвестьем смерти
на излете мая…

бормотал стихи грустный ПОЭТ, завернувшись в старый плащ и нахлобучив шляпу на глаза. Малыш проводил ПОЭТА, запахнутого в плащ, внимательным и словно все понимающим взглядом.




Автор собирал свой город как умел.
Частично им самим что-то было отснято, ну а остальные снимки просто сами к нему пришли.
Иногда натыкался на них в старых семейных альбомах, выпрашивая у пожилых людей и расспрашивая у них подробности истории улиц и домов.



Но все меньше оставалось жителей, помнящих эти дома и особняки.
Однажды он показал одному на вид ну очень интеллигентному старому еврею, часто безмолвно сидевшему в одиночестве на лавочке центрального сквера, несколько фотоснимков городского центра 20–40-х годов.
И вы бы видели,как заблестели глаза его слезой воспоминаний:
- Ах! Здесь был, я вам скажу, такой шикарный магазин... чтоб вы видели, какие там были английские и французские шляпы!!!
- А это? Ну, так это был, чтоб вы знали, особняк господина... Он в 40-ом в Румынию сбежал без семьи, а семью потом…
- А тут... Эх, молодой человек... в этой гостинице, даже как-то неудобно произносить такое слово, на последнем этаже был … как бы вам сказать… очень приличный бордель... Чего вы на меня улыбаетесь! Я вам говорю – чистый и приличный…
- А тут … Старик задумался, виновато улыбнулся в пространство, замолчал и, отстранившись, погрузился во что-то свое запредельное...



...Кто смог бы разгадать тайну возникновения места обитания и появления людей в одно время, в одном пространстве, в одном городе – не раз размышлял автор в своем одиночестве.
Кто мог бы взять на себя смелость и описать хотя бы один час жизни города со всеми его жителями. Правда, слабо? Ну а тогда что путного можно сказать вообще о точности исторической науки?
А о полной истории города? Или хотя бы, к примеру, историю судьбы одного человека, когда сам он, уверен, не только не вспомнит свою недавно состоявшуюся событийность, но, что еще сложнее, вряд ли сможет описать подробное поведение самого себя, пусть даже в течение суток…
Жизнь, продолжал размышлять автор, каждого субъекта, объекта овеществленного и одухотворенного великой энергией, состоит из мельчайших, порой незаметных, деталей, наподобие самых элементарных молекулярных частиц – «лептонов» и подлежит она фантастически быстрому стиранию из памяти…
Но автора чаще всего мучила проблема причин и начал...
...Что же было в начале?
Ах, да – слово. А что было до слова?

Дословно, что было до слова,
как оказалось, не знает никто.
Не пишет никто.
Никто и не помнит.
А что было после?
А после – в последствии – нам Егоявленье.
А что было в промежутке меж Словом и Явленьем?
Возможно, было некое Межвременье…

А что происходило в этой грандиозной межвременной паузе, в ее начале, в середине, в конце?
А может быть, именно в паузе и происходит то великое таинство зачатья и рождения, жизни и смерти...
Мысли его роились, множились, перетекали, наплывали, исчезали, за которыми как вагоны или бегущие облака стелились и нагромождались следующие. И тогда, наверное – думал он – теряется-растворяется и сама грань между бодрствованием и сновиденьем, ибо мысли и во сне не покидают нас....
Сидел он так, беседуя с самим собой, все глубже проваливаясь в толщу стула и стола. Беседа постепенно утомляла его, и глаза медленно плыли к потолку, на котором зияла большая и глубокая выщерблина отвалившегося бетонного слоя от потопа, некогда случившегося этажом выше.



Позже он, не умея, да и не особенно желая заделать широкую и довольно глубокую дыру, раскрасил ее радужными масляными красками. Получился проем с неким пространством цвета, ставший своеобразным медитативным пятном и который обозначился для него живописно-визуальным входом туда, где грезы и сны получали свои материализованные воплощения.
И вот створ его взгляда полностью совпал с параметром входом туда...
...Все уже жило-было к моменту его очередного возвращения в город.
И все было предопределено в тот «год змеи», ставший годом великого землетрясенья. И стояло время, соответствующее этому ползучему существу, вползающему ниоткуда, и вытекающему в никуда.
Подобное состояние времени вполне соответствовало беспредельной, никем не занятой музыки его души…
День никак не смеркался, и все стоял утомленный, чего-то выжидая, за каким-то кривым забором на улице Свободы с полуободранной афишей спектакля «Солдатская вдова». Между западом и востоком, словно радуга, повисла прекрасная пауза. И, закрадывалось некое сакральное знание, что это был день без вторника, или вообще день без дня... …В этот же день без дня и числа, после все же состоявшихся запоздавших сумерек, и явился ему его город…
То ли из живописных снов и сотканных картин, то ли из паутины памяти и скверных блекло-желтых снимков, где городские дома, без необходимой им трехмерности, стоят одними фасадами в жидкорастоптанной грязи, утопая в кряжистых акациях, искореженных временем и беспощадной старостью.




За фасадами жили люди, и еще, вероятно, до сих пор живут, но уже в своем ином двумерном фотографическом пространстве. А дальше, то есть, вглядываясь в глубь фотоснимков – ни времени, ни пространства.
А есть обыкновенные, до боли знакомые, вневременные дали, уплывающие в живописную ткань непространственного времени.



...Городок детства предстал перед ним в ночь беззвездья, в ночь, когда ничто не мешало его зачатью в этой проклеенной густой бессарабской черноземной грязи, в распутицу перезрелой осени и жидкого месива грусти и павшей листвы.
Глухую тишину зорко стерегла и освещала предзимняя луна.
И вот оживившееся небо опрокинулось телесным телом сырого тяжелого облака, земля томно и нежно вздохнула и просела-отяжелела плотным грудным туманом, и запотела и затрепетала в любовном ожидании подмятая трава...



Позже автор все мучился во сне припомнить место своего наблюдения: Где и когда произошло оно, это таинство зачатия места обетования?
Наяву ли, в межвременье иного пространства, а может в ином межпространственном времени…
И кто вообще знает природу многомерности пространства и времени...
- Неужто сплю – зашевелился он, вставая и, вяло разглядывая маленькие мрачноватые невзрачные картинки-холстинки, висевшие в его однокомнатном неустроенном быту, чем-то похожие на выцветшие и потускневшие снимки из его архива, и служившие заслонками настенных трещин…
И в который раз он шел по своему родному городу, останавливался и разглядывал великолепные двух-трехэтажные старые дома, осыпающиеся от полной неухоженности и ЖЭКовской беспризорности.
Во второй половине 70-х город, как и весь ссср, жил в ожидании больших олимпийских событий.



И вроде бы что-то должны были с ним делать, так как через него должна пройти олимпийская трасса с негасимым огнем.
Жители города ждали ремонта жизни своей, но, как не раз бывало, стали ремонтировать не стены и крыши домов, а подкорку человеческой памяти в необходимости сноса старого городского центра для организации огромной праздно-пустой площади.
... Но может, город уже давно разрушен и не существует?
И стоит себе в инфернальном небытии –
не отступали мысли автора.
Но он же явился мне.
Или вижу наполовину разрушенный его мираж, напоминающий овеществленную паузу.
А, возможно, был он чем-то, кем-то спровоцирован и спроецирован на плоскость земную своими мириадами молекул бытия для нас, живущих на другой стороне ее спирали. Спираль бытия?
Но тогда в каком ее изгибе мы живем?...
Городок домов небытия.
Он есть, и нет его.
Некий живой двумерный кусок пространства.
Сплошной фас без профиля.
И сколько такой плоской двухмерности сбоку ни заглядывай,
все же остается странное ощущение от иллюзии объема.
Некая голографическая обманка – объем небытия.
Какой-то голоград – голодом – гололюд – голодень ... мучился он.



А мысль все продолжала точить и слагать:
... И это не я в городе есть, а он во мне живет, западая в глазах моих своими поблекшими фасадами и вензелями, неярким уникальным декором дворов и узких улиц. И уж не в небе, а во мне летит, не улетая, бетонный веночек мертвых роз с фронтона бывшего строенья ДОМА МЕДРАБОТНИКОВ.
И этот дом, как памятник, впоследствии убитый, давно стучит, стучит, стучит…
Возможно, это его сердце переселилось в грудь мою.
И бьется уж не сердце дома. Сам стал я памятником дома, стучащим в грудь, в сердца других…
Он вспомнил некогда вычитанный симпатичный эпиграф: «каждому имя свое иметь надлежит»…



Сказывают, что одним из мифологических имен, ставших в изголовье основания нашего городка, было, по одному из преданий, имя страдалицы княжны Разорецкой-Мазовецкой, стареющей пани и, как водится, в шляхетских голубых кровях, со слабеющим здоровьем. И вот, как-то перешагнув северные горы Татранские, прислонилась она всей душой к голубо-ясному, но жаркому здешнему нашему небу. И это жаркое небо, и жирные земли нашего междуречья, казалось, возродили пани драгоценное ее самочувствие, возвращая княжеской плоти почти утраченную истому…
….И городок был зачат в окрепшей княжеской утробе.
Еще, конечно, не город, не место, и даже не местечко,
а так – некая мазовецко – разорецкая прихоть. …
И жгла-выжигала наш городок золотая орда жадноокая, и грабили жестокие турецкие янычары,
и попадал он под немилосердные тиски имперских амбиций, и делили его красные и белые, и топтали его эсесовские и тоталитарные свои сапоги. ….
А городок разрушался и отрастал, и не было покоя ни ему, ни людям его.
И в конце-концов, негасимый огонь богов олимпийских прошел сквозь него на и
злете 20 века, испепелив собою весь центр, который исчез, как будто и не был….
А люди хотят жить вечно…
И города хотят жить вечно.
Рим – вечный город.
Наш – всегда хотел быть...
А знаете – сказал, очнувшись, очень интеллигентный старик, все так же сидевший на скамье, но уже не в скверике, а на новой праздно-пустынной площади.
... Есть время любви…
Он замолк, но затем снова едва слышно –
Есть час отдыха…
минуты поцелуя и…
мгновенья зачатий…
Всему есть – время. Всему – есть всё.
И есть время памяти…

И все есть – память наша…



Малыш, закрывая страницу своего путешествия, озороно улыбнулся, потом посерьезнел и добавил автору –
А ведь память, не имеющая ни времени, ни счета –
есть бесконечность
конца,
а?